Неточные совпадения
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «И ты, изгнанница, — думал я, — плачешь о своих
широких, раздольных
степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с криком бьется о решетку железной своей клетки».
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в
широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и
степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Промежутки козаки почитали скучным занимать изучением какой-нибудь дисциплины, кроме разве стрельбы в цель да изредка конной скачки и гоньбы за зверем в
степях и лугах; все прочее время отдавалось гульбе — признаку
широкого размета душевной воли.
Со
степи широкой волною налетал ветер, вздымая на улицах прозрачные облака черноватой, теплой пыли.
Обозревая зорким взглядом
Степей широкий полукруг,
С ним старый гетман скачет рядом.
Ему пришла в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта
широкая и голая, как
степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю
широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня, будут красками и колоритом… картина будет верна…»
Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо
широким, словно знакомая
степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль.
Первое уменьшение числа перепелок после порядочного мороза или внезапно подувшего северного ветра довольно заметно, оно случается иногда в исходе августа, а чаще в начале сентября; потом всякий день начинаешь травить перепелок каким-нибудь десятком меньше; наконец, с семидесяти и даже восьмидесяти штук сойдешь постепенно на три, на две, на одну: мне случалось несколько дней сряду оставаться при этой последней единице, и ту достанешь, бывало, утомив порядочно свои ноги, исходив все места, любимые перепелками осенью:
широкие межи с полевым кустарником и густою наклонившеюся травою и мягкие ковылистые ложбинки в
степи, проросшие сквозь ковыль какою-то особенною пушистою шелковистою травкою.
Народится ли вновь на святой Руси
Та живая душа, тот великий дух,
Чтоб от моря до моря, по всем
степям,
Вдоль
широкой реки, в глубине лесной
По проселкам, по селам, по всем городам
Пронеслась эта песня, как божий гром,
И чтоб вся-то Русь православная,
Откликаючись, встрепенулася!
В песни говорилось про
широкое раздолье
степей, про матушку-Волгу, про разгульное бурлацкое житье.
Там скуластый оборванный работник-ногаец, приехав с камышом из
степи, поворачивает скрипящую арбу на чистом
широком дворе есаула, и скидает ярмо с мотающих головами быков и перекликается по-татарски с хозяином.
И радовался, что не надел каску, которую мне совали пожарные, поехал в своей шапке… А то, что бы я делал с каской и без шапки? Утром проснулся весь черный, с ободранной рукой, с волосами, полными сажи. Насилу отмылся, а глаза еще были воспалены. Заработанный мной за службу в пожарных
широкий ременный пояс служил мне много лет. Ах, какой был прочный ременный пояс с
широкой медной пряжкой! Как он мне после пригодился, особенно в задонских
степях табунных.
Едва зайдет солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, все прощено, и
степь легко вздыхает
широкою грудью.
Что-то необыкновенно
широкое, размашистое и богатырское тянулось по
степи вместо дороги; то была серая полоса, хорошо выезженная и покрытая пылью, как все дороги, но шириною в несколько десятков сажен.
Он совсем видел эту
широкую пойму, эти песчаные острова, заросшие густой лозою, которой вольнолюбивый черторей каждую полночь начинает рассказывать про ту чудную долю — минувшую, когда пойма целым Днепром умывалась, а в головы горы клала и
степью укрывалась; видел он и темный, черный бор, заканчивающий картину; он совсем видел Анну Михайловну, слышал, что она говорит, знал, что она думает; он видел мать и чувствовал ее присутствие; с ним неразлучна была Дора.
Горы, долы, темные леса дремучие, подземные пещеры, мрачные и
широкие беспредельные
степи с ковылем-травой, легким перекати-полем и божьей птицей аистом «змееистребителем»; все это так и рисуется в воображении с рассказов обутого в лапотки «человека божия», а надо всем этим серьезно возвышаются сухие, строгие контуры схимников, и еще выше лучезарный лик св.
К утру Долинского начали тревожить странные сновидения:
степь Сахара жгучая, верблюды со своими овечьими мордочками на журавлиных шеях, звериное рычание и щупленький Жюль Жерар с сержантдевильской бородкой. Все это как-то так переставлялось, перетасовывалось, что ничего не выходит ясного и определенного. Вдруг река бежит,
широкая, сердитая, на ее берегах лежат огромные крокодилы: „это, должно быть, Нил“, — думает Долинский. Издали показалась крошечная лодочка и кто-то поет...
А моя мать —
степь широкая.
Не изменит добрый конь:
С ним — и в воду и в огонь;
Он, как вихрь, в
степи широкой,
С ним — всё близко, что далеко.
Не женися, молодец,
Слушайся меня:
На те деньги, молодец,
Ты купи коня!
В этих стихах видно живое, радостное упоение чувством
широкого раздолья
степи; подобное же светлое чувство наслаждения степной природой выражается и в следующих стихах...
Ему нравилась
степь. Днём, идя по ней, он любил смотреть вперёд, туда, где свод неба опирается на её
широкую грудь… Там он представлял себе большие чудные города, населённые невиданными им добрыми людьми, у которых не нужно будет просить хлеба — сами дадут, без просьб… А когда
степь, всё
шире развёртываясь перед его глазами, вдруг выдвигала из себя станицу, уже знакомую ему, похожую строениями и людьми на все те, которые он видел прежде, ему делалось грустно и обидно за этот обман.
Если бы можно было очутиться где-нибудь на безлюдье, в
степях, что расстилаются гладью перед Луповицами, либо заблудиться в темных заволжских лесах, либо птичкой нестись в быстрой лодке по
широкому раздолью Волги…
— В Самару на житье переехал, — ответил Сергей Андреич. — Дела ведет на
широкую руку — теперь у него четыре либо пять пароходов, да, опричь того, салотопенный завод. Баранов в
степи закупает, режет их в Самаре и сало вытапливает. По первой гильдии торгует, того и жди, что в городские головы попадет.
Человек шесть либо семь сергачских татар, сильных, крепких, с
широкими плечами и голыми жилистыми руками, упаковывали макарьевские товары, накупленные Субханкуловым для развоза по Бухаре, Хиве, киргизским
степям.
Ниже истока Ахту́бы, с лишком на двадцать сажен высится правый берег
широкой Волги. Здесь край так называемых Гор. Дальше пойдут отлогие берега, песчаные
степи, кочевья калмыков. Берег глубоким оврагом разрезан. По дну того оврага речка струится; про эту речку такое сказанье идет от годов стародавних.
Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских
степях! И жизнь там
шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет с ними ни лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
Она держалась обеими руками за одну веревку и, положив на них голову, смотрела вдаль за реку, на
широкую, беспредельную зеленую
степь, над которою в синеве неба дотаивало одинокое облачко.
В осеннюю тишину, когда холодный, суровый туман с земли ложится на душу, когда он тюремной стеною стоит перед глазами и свидетельствует человеку об ограниченности его воли, сладко бывает думать о
широких, быстрых реках с привольными, крутыми берегами, о непроходимых лесах, безграничных
степях.
Вправо отрывок
широкой реки; противный берег ее мрачен и обнажен, как могильный бугор в
степи, наброшенный над бедным странником.
А нам разве вспомнить свои снеги белые, метели завивные, или: как по матушке по Волге, по
широкому раздолью, подымалася погодушка, ветры вольные, разгульные, бушевали по
степям, ковыль-трава, братцы, расколышилась; иль красавицу чернобровую, черноокую, как по сенницам павушкой, лебедушкой похаживает, белы рученьки ломает, друга мила поминает, а сердечный милый друг не отзовется, не откликнется: он сознался со иной подруженькой, с пулей шведскою мушкетною, с иной полюбовницей, со смертью лютою; под частым ракитовым кустом на чужбине он лежит, вместо савана песком повит; не придут ни родна матушка, ни…
— Вот теперь — да!.. Лелька, помнишь, как тосковали мы по прошедшим временам, как мечтали об опасностях, о
широких размахах? Ты тогда писала в нашем дневнике: «Нет размаха для взгляда». А теперь — какой размах! Дух захватывает. Эх, весело! Даже о своих зауральских
степях перестала тосковать. Только и думаю: кончу к лету инженером — и всею головою в работу.